никак.

её острый язык по щеке, её костлявые коленки на бёдрах, её цитрусовый парфюм в радиусе двадцати пяти сантиметров; бас из колонок, выкрики невпопад откуда-то с барной стойки, и в глазах нескончаемые блики светодиода. а она ласковая, она смеётся на ухо и всё старается за руку взять, и остаётся только заказать ей виски с колой, чтобы в итоге всё равно вызвать ей такси и остаться в ярких оттенках рядом с искомым одиночеством — никак.

беспризорное опустошение вкупе с бокалом отвратительного палёного коньяка выдают нараспашку внутренние раны: опять побег от проблем, опять побег от себя, опять беготня вокруг обязательств с желанием остаться наедине со своими детскими обидами на всё живое — внутри войны огонь горит холодом и усталость давит в виски яркими выстрелами пьяных петард после хуёвого рождества. бармен смеётся с характерным свинским акцентом нетрезвого жирного мужика и подливает ещё выпивки в двойной тариф, какая-то короткая юбка снова норовит сесть на колени, какой-то даун толкает в плечо, и эту ночь можно заведомо считать убитой:  тоскливо становится от невозможности провести жизнь в человеческих мотивах, чтобы сдохнуть от пули или банковских долгов лет эдак в тридцать-двадцать пять-или, к примеру, попросту остаться в организме семнадцатилетней идиотки нерождённым. ещё пятьдесят грамм, ещё три выкуренных сиги, ещё пара мыслей о жизни, еще парочка дурных входящих от вчерашней пигалицы, ещё одно напоминание о том, что дома никто не ждёт и принятие того факта, что дома по факту не существует — семья остаётся штукой по приколу и ради фарса, существование остаётся в руках самого себя до коронного выстрела в спину с надеждой, что хоть это убьёт навсегда. н и к а к.

война — незваный и названный. смотреть на то, как две дуры у входа рвут друг другу волосы больше не приносит удовольствия, а травить того мужика на надоедливого бармена почему-то нет сил. в один щелчок пальцев остаться в одиночестве хочется, в одно мгновение оказаться в тишине рядом с самим собой ради серьёзного разговора: братан, бля, ну хорош уже пить. в одно пожелание избавиться от собственных эмоций, в одно слово разобраться со всеми разгорячёнными обидами, в одно касание понять, для чего и кому нужен мир — война остаётся непризнанным братом со связанными руками, пока внутри самого себя проходит молчаливая бескровная битва. её острый язык по его щеке, её костлявые коленки на его бёдрах — и каково было ему, когда она шептала что-то чересчур откровенное на ухо?
война — не первый, не последний, и от этого душу рвёт наизнанку, когда от души остались ещё очень давно только пепел и сажа. он снова пьёт залпом, он снова курит до отвращения к сигаретному запаху, он снова смотрит в толпу в поиске неведомого того_самого, но находит почему-то только отражение собственного гнева, разбавленного тошнотой от яркого света. огни дешёвого китайского неона режут что-то под глазницей, низкие частоты бита бьют по черепной коробке. что из себя представляет раздор — пастбище мёртвых тел или обкуренных школьников на танцполе? залпом ещё-ещё-ещё, чтобы психосоматика не держала ноги: способен ли опьянеть тот, кому безразлично наличие алкоголя? вдох-выдох, постепенное расслабление тело, невозвратное состояние вкупе с разбивающими мозг децибелами; в глазах что-то красно-фиолетово-синее, в горле перчинка противная с незаменимым привкусом лимона где-то на краешке нижней губы. радиосток, пьяный бармен, танцы в голове на костях искушённых мечтателей — отсутствие дома, отсутствие смысла, безрадостное веселье с желанием как можно скорее повеситься. вообще никак.

это не могло кончиться ничем хорошим. это было вне баров и алкоголя, это было в огне, это было через воду, но заканчивается в итоге на дне стакана с тихим воем внутри. стушенные о запястье сигареты и мрачный силуэт вдали стены — нет спасательного круга, нет крушения, нет корабля, тут пустыня смертная наравне со змеиным взглядом и хищным оскалом, тут яд под кожей, тут что-то напоминающее сердце бьёт рёбра до хруста, тут губы сжаты до синевы и злость внутри ошалела от рывка блядской надежды. у войны нет света внутри, но есть адское пламя — не трогай, холодно; у войны нет лика ясного, но есть темнота в глазах и усмешка несчастная, и эта мелочная трусость, эта безучастная смелость рвётся вместе с последним канатом веры — к чёрту всё это, к чёрту эти глаза змеиные, к чёрту голос надломленный и первый с последним указом под взором чёртовых люциферских козней. он каждый раз обещает себе закончить с этим мерзопакостным обожанием, но с каждым разом проёбывается вновь и вновь. пара шагов вперёд, незаменимое столкновение с каким-то обдолбанным балбесом, безвозвратное желание залить разбитый пол чьей-нибудь бестолковой черепушкой; война — равновесие, где без смерти не будет жизни, а без блядской ненавистной привязанности не будет существования, равного всесилию. нет нонстопа, нет ночи открытий, но есть желание совсем детское быть ближе с тем, к кому ближе каждый. война — примесь алкоголя и бессердечных терзаний: он травит безучастно двух ошалелых грамил, привлекая именно к ним внимание всех поблизости вкупе с охраной, губы кусает до крови и смотрит в упор — он почти дохлый.

люцифер — сгусток света во тьме; в нём осталось что-то человечное по прошествии стольких-то лет? тут действует правило: не тронь, только смотри — эта змея кусает так, что сразу насмерть, эта змея смотрит так, что сиюминутными ожогами по телу расползаются ненавистные следы наркотического дурмана имени чего-то по-человечески яркого и не гуманно больного внутри. а сейчас, упс, змейке пережали шейку и выкачали яд, и сейчас, упс, змейка больше напоминает дохлого кролика с содранной шкурой, чудом, но болью отчего-то ещё не упокоенного живьём.

— как отдохнул-то, братан?

коньяк из стакана льётся в сторону, и он смеётся абсолютно безобразно, когда по факту не смешно совсем. люцифер выглядит больным стариком на тонкой грани инсульта или сердечного приступа, а война — тварь эгоистичная, только на себя смотрит, только с собой сравнивает, и если он когда-то смел делать больно ему, то надо стократ сделать больнее в ответ. он омерзительно пьяный и очаровательно глухой к чужим словам, он мерзопакостно лукавит одним только взглядом и бесцеремонно садится рядом, словно тут его давно ждут. по плечу хлопает, смеётся снова, а самого тошнит от этого грёбаного театра хреновых актёров. очередная сигарета в губах, пепел падает на дырявые кроссовки — сейчас на этом месте должен был быть не он, упс, с ожиданиями ведь уже давно должно быть покончено?

— выглядишь так себе. если даму ждёшь, мог бы хоть в порядок себя привести, ну ёб твою.

даму ждёт. д а м у. люцифер сейчас больше похож на того, кто ждёт своего судного часа: даже в огнях видно ненормальную даже для него бледноту, даже сквозь градус слышен надломленный голос, даже через отвратительно громкую музыку доносится хруст костей под чем-то бьющимся внутри. война — раздор внутри с остатками похоти; ему смешно опять, его тошнит от сигарет, ему отвратительно находиться рядом — хреновых сказок с хреновым концом ещё никто не отменял. детский гнев с ожидаемой завистью; там, где нет света, всё будет покрываться очевидно-тёмным и безобразным. раскусанными ногтями по стеклу стакана, броским взглядом в сторону убитых глаз — всё, наверное, могло бы быть нормально, но только не здесь и не сейчас.