I

ты идешь босиком, еле обернувшись на протертые кеды, оставленные на затхлой помойке у окраины, а шею и небом, и пылью клонит к земле — и кажется, что ты практически нежить, сутулый призрак, до уши запачканный, разве что, в дорожной мгле, очередной из тех многих, потерянный еще там, за гранью, в городе на неве. уже не брезгая допиваешь на заправках чей-то уже совсем холодный чай, или, может, кофе, ловишь встречные на полпути попутки, надеясь, что те действительно подвезут так, невзначай; час в одиночку уже сгнившей привычкой делишь  на два, час на двоих — уносишь с собой, и не хочется ни плакать, ни ныть, ни забыть. со скучающим видом читаешь ремарка по вечерам, смотришь сериалы по выходным — живешь, в общем-то, так, как жил, как должен был когда-то жить. наутро старой привычкой выходишь в окно, взбираясь на самый высокий пик: там прорастала одна (знакомо, да?) лоза, носились ветер и птичий крик. встаешь, разбегаешься — и прыгаешь вверх; а ветер бьет по лицу и кричит: "дурак!", а ты и живешь дураком — разве ж это грех? — бросаешь на дорогу медный пятак, босиком бежишь, все вперед и вдаль, обгоняешь ход времени и машин, бежишь сначала сквозь май, а потом — февраль, бежишь, казалось бы, чтобы жить, но к ночи он склоняешься вниз все сильней — каждый шаг дается с трудом — постепенно прирастаешь к земле, каждый вдох — внутри огнем.
потому — все еще допиваешь на заправках чай, или, может быть, кофе, слушаешь сплетни под ночной прибой,
объясни, ты так быстро бежишь от себя или
так дико хочешь домой?
пусть сыпется всё — карточным домом;
и волна принесёт бутыль рома.
и даже записку положит.
а знаешь, память твоя, как снег: выплюнет так порой, что хоть падай, хоть стой; а лучше топись/иди вешайся — вспоминай. очередной монолог остается по-прежнему, или, наверное, как всегда без ответа — прекрати уже смотреть в это чертово никуда, вспоминая: а вот и билеты в нагрудном кармане, деньги на первое время... ладно, достанем, вот уж точно, что не проблема. а ведь, просто прикинь, ничего кроме и не остается — только бежать от или вслед за солнцем, бороться, бросать бороться, примерять на себя роль когда-то — сталина, когда-то — троцкого, пытаться, пока не уймется такое колющее, такое изнутри бьющее из вены-по венам желание «все же жить». и то не изменить, не перешагнуть, не перейти черту — не оправдаться «выбрал стезю не ту», «тупо набил тату», «умер от передозировки».
а, знаешь, воспоминания по природе своей всегда делают больно. случайно или нарочно, волей судьбы или указанием взгляда: вспомни меня, пожалуйста, нет-нет, подожди не надо. тебя наполняли болью — вот она, плещется через край, а когда тебе больно, и когда ты срываешься, когда ты потерян в себе и во всем, что окружает тебя — говори что хочешь, пожалуйста, говори, но ты так преданно молчишь, уже привычкой, такой старой и больной, но все еще чертовой привычкой. и когда тебе достаются печаль и горечь вместо обещанных сказочных высот, когда ты стираешь из памяти за лица людей, прохожих, когда короткие гудки обрывают последний канат твоей веры — не молчи. и пускай, что если снова тебе будет больно, если снова ты поймешь, что срываешься вниз, если снова тебя рвет изнутри извержением лишних (чужих?) эмоций — ты ведь, черт, не услышишь «держись!»
давай, может, возьмешь себя в руки и перестанешь в глазах прохожих искать зеркало, в котором можно в сотый раз на дню посмотреть на себя с ненавистью, с отвращением, с желанием если не убить, то быть убитым, если не поймать, то убежать — ведь так проще, так надо. давай, может, просто постараешься все  исправить, возьмешь, как обычно, клей да клок старой желтой бумаги, где красными строчными так красиво выведено твое имя. поиграешь с клейкой лентой, порежешь себе указательный палец несильно, а потом все скрепишь да склеишь так, как и раньше было. давай, подумай о том, что никто не хотел, чтобы все было так. давай, подумай, что в сердцах больных (хотя бы тех) не осталось постоянной ненависти к тебе, подумай, представь, черт, возьми себя в руки хоть раз. давай, просто подумай, твой кожа слезет и побледнеет, ты снова, ха, в который забудешь прошлое, станешь чьей-то, но не своей тенью, пускай и изгадил, изувечил все, что оберегал — как же бесит, да? раздражает, как верил, как ждал, но теперь от веры почему-то... нет, не больнее, от веры — пожар.
или давай, может, возьмешь себя в руки и подумаешь о том, что хватит, наконец, бегать?
смотри, эти люди смотрят на тебя, как на человека. смотри, они видят в тебе надежду, видят в тебе силу, думая, что ты не совсем внутри выжат. смотри, они улыбаются, они даже почти не стесняются жать тебе — одну, почему-то — руку, и, давай, просто рискни хоть раз улыбнуться в ответ. тяжело?
мозамбик в который раз встречает тебя безлюдными улицами, бьющим песком и дешевыми такси за три метикала. тут душно, тут ты позволяешь себе вздохнуть свободно, зная, что за тобой не полезут, что тут тебя не найдут, и почему-то почти уверен, что лгать себе всегда будет так приятно. люди пытаются разговаривать с тобой на рынках, зная уже наизусть — с каждой лавки по фрукту, да кусок недожаренного мяса в местной забегаловке за один только цвет кожи, за одну только возможность.
и давай, просто попытайся сделать вид, что тебе комфортно разговаривать с людьми.
разговариваешь?
это бьет куда-то под колено, это заставляет жмурится, словно от солнца и сменить почти что надвигающуюся улыбку на абсолютное непонимание, на какую-то совсем детскую, никому не ясную злобу от, в первую очередь, незнания. баки? господи, это больше напоминает чертово издевательство. ты уже ненавидишь это имя, ненавидишь то, как говорят его, как называют тебя им, потому что ты, черт возьми, никакой не баки, потому что ты, черт возьми, понятия не имеешь о том, что там было написано на стенде в музее, не знаешь этого человека с твоим лицом, не знаешь этого человека с не(твоей) историей и, честно, просто боишься узнавать. это так неприятно, это так колет под ребрами, это дрянными кошками царапает, бьет, избивает, это до гноя, до открытых царапин, но ты смотришь в ее глаза и ищешь хоть что-то, что действительно зовут чертовым «баки». она знает. и ты, вроде бы, знаешь ее. знаешь — чуть больше, чем пытался убить, но чуть меньше, чем можешь вспомнить, и в ее глазах почему-то не читается той ненависти, что читалась раньше, и от этого почему-то кажется, что вот-вот и металлический протез вновь отвесит электрический разряд, и ты честно ждешь, но его нет. разряда больше в ее глазах, ее словах, ее мнимой уверенности, которую придавить хочется, убить, распластать и наконец-то забыть. или все-таки стоит прекратить бегать?
хватаешь ее бесчувственным, холодным металлом за такую лебединую, но такую почему-то знакомую шею и жмешь, со всей силы жмешь в стену, зная откуда-то, зная почему-то, что она справится, что она лишь посмеется и ответит тем же, знаешь, словно в голове плывут такие разные картинки, мешаются, смешивают краски без разрешения, рисуя такие новые-старые образы, от которых в висках трещит обезумевшей птицей. она должна знать, обязана, и почему-то эта мысль навязчивой мыслью руки словно в кандалах сжимает, ведет на собственный эшафот.
— что ты знаешь о нем? — и, честно, ты так не хочешь знать.
давай, посмотри, что внутри. слишком пусто? — скорей, да-да, устало — тебе, что, того молчания все-таки молчания было мало? в нем вина — обвинений аналог, а ты сам — скол грани бокала, уничтоженный собственными разрушениями, тлеющий и уже почти ни о чем не жалеющий. защемило сердце? — скорее, руку — познается разумом час — век? — той самой, такой почему-то горькой и почему-то сладкой разлуки, и все, что истинно, что помнится, что вспоминается или хочет вернуться на место почему-то становится мукой. пусть она, предположим, сейчас просто уйдет — и память также просто обледенеет, чувства-уголь сгорят, истлеют, мысли выжмут, оставят тень,
если тенью не станет она.

II

та зима была,
будто война, —
долгой.
вспоминаю —
и даже сейчас
мёрзну.

в твоем старом, порванном рюкзаке около десятка блокнотов с пожелтевшими или выгоревшими страницами с грязными, порванными и размазанными фотографиями, смытыми старыми записями и давно утекшими воспоминаниями. страницы, исписанные ежедневной рутиной, запачканные каплями пива из той забегаловки в конце улицы и смятые в постоянных бегах от самого себя, в попытках порвать-сжечь-пустить на ветер. страницы со странными именами, всплывающими изо дня в день, страницы с переписанными с музея статьями, страницы, где имя баки барнса встречается чуть чаще, чем раз в сто слов, страницы, что помогают тебе держаться на плаву, помогают не прогнить за поеденными термитами досками в дряхлой квартирке на одиннадцатом. страницы - спасательный круг, благо которому ты, как ни странно, все еще держишься на плаву. это становится привычкой — записывать, во сколько встречаешь рассвет — сегодня, как ни странно, шесть ноль пять — и во сколько прощаешься с закатом, записывать, что было в кошмарах и как ты умер в этот раз во сне. записываешь про вон ту блондинку, вычеркиваешь ее номер на следующий день, чтобы помнить, чтобы яркость красок оставалась на уровне сегодняшнего дня. записываешь про того хамоватого продавца фруктов, которого уже надоело твое мелкое воровство яблок с прилавка, напоминая себе в который раз, что да, вот сегодня деньги точно надо будет вернуть. записываешь о погоде, о солнце, что видеть тебя не хочет, срисовываешь фотографии, плакаты, списываешь заголовки газет. наверное, там вся твоя жизнь из всего, что ты можешь вспомнить. наверное, уже устали шальные мысли складывать из тысячи недостающих мелких частиц одну большую картину, но ты изо дня в день упрямо вбиваешь в поисковик один и тот же запрос, надеясь найти, надеясь понять, надеясь хотя бы попытаться простить себя, а в итоге просто записываешь то, что было записано тридцатью страницами ранее только почему-то рваным и сбивчивым почерком и с попыткой, и, может, даже не одной, выдернуть страницу к чертям. хорошо справляешься, да?
в твоем старом, порванном рюкзаке около десятка блокнотов с пожелтевшими или выгоревшими страницами и нескончаемой ненавистью к самому себе. ты хранишь его так бережно, подальше от людей, подальше от солнечного света и огня, боясь, что если не человек, то кто-то свыше прочтет это, узнает то, что знать не должен — и, с другой стороны, сам же послал на такую судьбу, и, честно, ты до сих пор не знаешь, кем именно оказался так подло проклят. ты оставляешь его под досками, зная, что не найдут, ты носишь его с собой, зная, что за него — до последней капли той раздражающе-красной жидкости, что почему-то еще льется по венам. ты, обычно вечерами или бессонными ночами, достаешь один из этих чертовых блокнотов и до состояния невменяемости листаешь, и читаешь, и действительно вникаешь в строки-между строк, и осторожно осознаешь детали, которые следовало бы осознать еще тогда, когда ситуация не приукрасила себя кровавыми цветами. неприязнь просыпается обычно под утро с жуткой головной болью и сопровождает приступами мигрени до заката, и ты ненавидишь себя каждый чертов раз, проклинаешь и хочешь, наверное, скорее сдохнуть, дабы не помнить и не вспоминать, про почему-то так отчаянно продолжаешь читать. страницы с лицами/именами/образами жертв пестрят одна за одной, ты каждый раз заново выписываешь их имена, словно гравировку на мраморе, аккуратным почерком, но так предательски дрожащей рукой, проигрывая откуда-то возникшие в сознании странные, больные картинки, которые, была б воля, ты не видел никогда.
в твоем старом, порванном рюкзаке около десятка блокнотов с пожелтевшими или выгоревшими страницами, но ни на одной из них почему-то нет фотографии натальи романовой. ни имени, ни воспоминаний, ни вырванных предложений из не найденных статей.
ты не знаешь ее, не чувствуешь, не понимаешь, и рука крепче сжимает бледную шею, пропуская сквозь металлические пластины рыжие пряди, сжимая сильнее, как-то совсем по-зверски, с животной ненавистью, но, наверное, отнюдь не к ней. лицо так знакомо, и голос с легкой из-за хватки хрипцой почему-то кажется тем, что когда-то так рядом, так на ухо. и руки, и тело, и даже эта чертова шея, что не раз была прижата к чертовым стенам и так давно знакома с грубым металлом, что, видимо, научилась видеть в нем теплоту — колит сильно, бойко, но убаюкивает, успокаивает, остужает слишком быстро разгоревшуюся кровь. давай, скажи, что тебе плевать, скажи это громко, скажи так, чтоб душа, та, что под семью замками, взвыла, со всей дури рванула вперед все-таки показалась, не боясь того всеобщего обозрения, что с презрением, что с ненавистью, что с желанием омыться в крови. скажи, что она пришла лишней гостью в спокойную жизнь, скажи, что не рад — знаешь, на девушек это обычно очень сильно влияет — скажи, черт, да хоть что-нибудь скажи, а не вслушивайся во все те фразы, коими расписал все страницы блокнотов и смятых тетрадей, скажи, ну же, скажи! скажи, потеряй ту последнюю ниточку, последний ключ — из тысячи — к единственному замку.
давай, посмотри на нее с первозданной грубостью, посмотри так, словно ее жизнь тебе и гроша не стоит, забудь подумать о том, что вот она, вот — живая зацепка, живой взгляд, от которого внутри все словно заново оживает, от которого не хочется почему-то ни прятаться, ни бежать, а хочется с жалостью и желанием укрыться, да так, чтобы не вылезать. ее имя плывет где-то за разумом, ее образ играет так ярко, так перед глазами, и новый приступ мигрени почему-то проходит на удивление летально. потому что ты почему-то так по-детски уверен, что она пришла не за твоей силой, не за ослабшим контролем разума и сознания и даже не за попыткой убить в безлюдной улочке, и дело даже не в том, что республика уже почти научилась тебя защищать, оберегать, ставить в свои стены и заботиться, как о практически родном. или, может, рискнешь подумать, что дело в каком-то рефлекторном доверии, в возможности и желании — черт возьми! — верить. и дело, можно подумать, даже не в ее взгляде, что так цепко рвет на тебе все оковы, сминает себя в одну большую массу из боли и каких-то невнятных клоков и обрывков, заставляя в голове прокрутить все страницы блокнота и заново захотеть жить. хотя, ладно, если подумать, дело именно в нем.
ты же, черт возьми, убийца, ну так — держи лицо! давай-давай, воин-кровопийца, хватит делать вид, что ее тело — не твое испорченное столовое вино, давай, задуши / раздави / умертви, чтоб ни вздоха, ни шелеста, чтоб как обычно — на живую и без свидетелей. давай, ну же,  чего так увял стальной взгляд, какого, спрашивается, ты сам себе  все это время так безропотно и верно лгал?
она говорит без акцента, но с губ сходят словно совсем другие слова. она говорит так ровно, спокойно, словно зная,  что сейчас ты совсем не причинишь ей вреда, словно зная, что каждое ее слово зависит так или иначе от тебя, и зная, что ее слово дороже, чем гордость, чем страх, чем желание придушить ее в этом закоулке. тут нет людей, но ты, привыкший скрываться и сидеть в тени, почему-то чувствуешь себя в центре внимания, чувствуешь себя огнем, тем, что в лоб, на поражение. тебе не страшно, нет?
— джеймс бьюкенен барнс, — раздражение не сменяется на спокойствие, однако голос так предательски ластится, так, господи, податливо смягчается в воспитательном жесте, — сто седьмой воздушно-пехотный, пропажа без вести в сороковых и более сотни заказов с пятидесятых. я умею пользоваться интернетом, видимо, не хуже тебя.
каждое слово дается с непосильным трудом — ты репетируешь это каждым вечером около зеркала, уже, наверное, трижды твоей же рукою битого. каждое слово — камнем в горле, застревает и не дает прохода второму. каждое слово — наотмашь по всей той боли, что копилась с каждой ненаписанной строчкой в блокноте, и, честно, уже, вроде, совсем не больно. никто раньше не заставлял тебя говорить это, никто раньше не смотрел так пристально, не бил одним только вздохом-выдохом, не калечил так нещадно изнутри, не вырывал все органы фантомными щипцами. не торопишься доверять, но на какую-то секунду, словно пригрозив, сильнее вжимаешь в стену, после чего резко опускаешь на землю. она знает о тебе то, что тебе следовало бы узнать давно, она сумела найти тебя тогда, когда этого, черт возьми, не смог сделать никто — рыжая осведомлена чуть более, чем отлично, и, наверное, знает тебя получше того соседа с тремя детьми или почтальона, что, подмигнув, бросает ежемесячные счета в мусорные баки. она знает, наверное, больше, чем тот человек на мосту, знает, наверное, больше, чем интернет и сотни треков о нынешнем поколении. так хочется сбежать, но что-то магнитом вжимает в сухую африканскую землю под ногами. что-то заставляет смотреть на нее с нескрываемой тоской, невнятной просьбой о помощи — и, кажется, взгляд просит больше, чем ты сам. наверное, ты даже не споришь с этим.
— я не знаю, откуда ты знаешь это и как нашла меня, — стараешься держаться спокойно? молодец, она нужна тебе, а ты, наверное, нужен ей. будь осторожнее, приятель, пока или она, или желание, не обернулись ни за, ни против. не бойся. почему-то тебе кажется, что сейчас она не укусит, — но мне нужно знать все.
вам нельзя здесь находиться. здесь, под палящим солнцем, от которого даже не спасают стены кирпичных домов. нельзя — этот город дал тебе руку, этот город дал тебе возможность, и, пожалуйста, сохрани его тем, каким знаешь сейчас, без трагедий, смертей и новых записей имен дрожащими руками по белым, чуть изогнутым по краям листам. отходишь на шаг, осматривая ее целиком, и, честно, не можешь стоять — рефлекторно подаешься вперед, но тут же, словно от огня, отходишь. изучаешь, словно экспонат, ждешь ее слова, ее движений, ее чертового вердикта.
— если за тобой следили, то погибнут люди. — ха, убийца, самому-то со своих слов не смешно? не те ли люди, кровью которых так пестрят твои руки? не те ли люди, кому пулей в грудь? о, да, ты все еще ненавидишь себя  и за это почему-то хочешь ненавидеть ее, смеешься беззвучно, тихим смешком  и виноватым взглядом сопровождая порванные кеды, полные если не уличной гальки, то трущобного песка. еще есть время, чтобы уйти и есть целая оставшаяся жизнь, чтобы попытаться узнать, чтобы, наконец, сквозь силу заставить себя вспомнить.
просто, давай, скажи, что тебе не плевать,
скажи, например, что нуждаешься в ней?

III

странно.
когда слово —
словно
холодная ванна.
и в крови бурлит
адреналин. просыпайся. потянись, наконец, навстречу белому свету, зажмурься и сбрось то, что камнем в воду тянет, что губит, что мнет-заминает оставшиеся в глазах картины, мини-фильмы, может, тысяча сочинений о сотне 'как же я, черт возьми, отвратительно провел это лето'; пора, может быть, написать пару строк об осени, или, может, старую пленку безжалостно пустить под ноги? сосчитай, как это обычно бывает, до десяти, выставляя цифрам образы, а образам — куски оставшихся в горле, так и несказанных, но все еще нужных когда-то, и, может быть, даже сейчас кому-то слов. потянись навстречу этому чертовому белому свету, от которого в глазах рябит, а головокружение превращается в синдром каждого дня, представь единицу красным флагом, двойку — звонким гимном, а с тройкой зажмурься сильно-сильно, сковывая образ из лиц людей и почему-то, опять же, таких белых, ужасно белых стен. четверку олицетворяй с кровью, омой ею, заколи, и, может себя сбрось с обрыва, а пятерке — господи, серьезно? — дай лицо войны. повремени с шестеркой, подумай, насколько ей пойдет образ металла, что въелся в тебя и сам по себе начал все сначала, но поторопись, пожалуй, с семеркой, наверное, — вас же было семеро, да? восемь раз ты ходил в нью-йоркский музей, возвращаясь обычно под полночь и пьяным, и девять раз смотрел фильмы о чем-то, чего в твоей памяти почему-то нет, но твое лицо на экранах играет. десять. притормози, стоп, да кого ты вообще обманываешь? у тебя же проблемы с устным счетом да и с собой, если честно, тоже. может, потому что утром сосед улыбается, приветливо машет рукой и обещает, что следующую свою подобранную с улиц псину обязательно назовет твоим именем; может, потому что кто-то издалека, наверное, та старушка с передних кварталов, что ближе к центру, так пристально смотрит в твое лицо, но с такой нескрываемой жалостью; может, дело все еще в цифрах и устном счете? и да, тут ты уж точно в пролете. прос-нись.
пересиль, наконец, себя, встань с колен и оглянись, хотя бы попробуй, назад: скрась пустоту если не своими, то хотя бы чужими картинами, фотографиями с карманных календарей и стрелками с настенных часов — скрась. своими (живыми) руками ковыряй все те белые стены, чтоб штукатурка под ногти, чтоб до спазм, до мозолей, до рваных царапин и зараженной крови, своими (ха, живыми?) мыслями, взглядами, заполни все пускай даже холодными красками, где, почему-то, от красного побежит мороз по коже и позвоночник невольно прогнется выпирающими костями сквозь бледную от холода, почти, черт возьми, белую кожу — заполни. оставь все те сотни-тысячи тел на бело-красном снегу, окрой их иссиня-черными одеялами и, пожалуйста, только возьми себя в руки, но взгляни в свои глаза, посмотри на этот нерушимый холод в зрачке и найди легкую толику вины в себе — так должно быть, больнее уже, поверь, не будет. посмотри только, прошу, теперь в ее глаза — она словно знает, чувствует, словно красит все давно уже сама. чувствуй себя запертым в ее руках, чувствуй оголодавшим в ее глазах и усталым, избитым, но, увы, почему-то еще не забытым на губах. чувствуй — вываливаются. на пол, на проспект, на брусчатку проспекта органы, витые-перевитые артериями, тошнотворного цвета и запаха - но, ты смотри, ты только всмотрись, как хорошо выглядят. чувствуй — улыбается, перекошено-бешено, улыбается рот и плюется затертыми до дыр словечками, отхаркивает образы, вяло ворочая посиневшим, распухшим, сгнившим до самого своего корешка языком. нравится? чувствуй. в голове все бьет разрядом в тысячи ват, убивая, но так нещадно оставляя дышать, и так садистки, так приятно колит в коленях, и рука почему-то слабеет, почему-то словно на живую рвутся провода. и когда где-то близ уха рвет воздух шальная сталь, это все обостряется стократ — по черепной коробке словно ножом надвое, и туда, как в мусорный пакет, все устаревшее и почему-то до тошноты гадкое.
потому что, ну твою мать, господи,
— ната?
сколько ж можно спать?
ты не знаешь ее, не знаешь, не, черт возьми, знаешь ее, но доверие — штука хрупкая, и не спасают ее ни запросы в гугле, ни выбеленная штукатурка, и ты хватаешься за нее — только держись! — попросту выворачивая наизнанку собственную жизнь. смотря на себя как на кусок давно сгнившего, но почему-то еще стоящего на ногах мяса, доверие рвется не к миру — к себе, и ты верить ничему не хочешь, и слова чужие слушать не можешь, и все происходящее все еще кажется каким-то дурным сном (ну же, п о д ъ е м). люди рядом-напротив в глазах так звонко, так красочно разрываются в клочья, а ты стоишь, ты — не ты, смотришь и дышишь, выдыхая пепел и пыль с дула любимой советской винтовки. ты слышишь повторный заряд, видимо не лучшего качества ружья примерно девяностых или двухсотых годов и все это так живо рисуется перед глазами: и чья-то дурная кровь, и чьи-то совсем чужие следы под ногами. надо бежать, и бежишь ты намного быстрее, и в беге рисуются образы чьи-то, опять же, чужие, и нет, не веришь, не можешь, не хочешь верить, заново вживляя в себя чужую жизнь. ты так не веришь себе, но почему-то до боли так хочешь, так стремишься поверить ей, словно зная — эти глаза, обманутые, не обманут.
под ноги так ловко попадает чужая пуля, и ты краем глаза успеваешь разглядеть израильское происхождение и американское применение: почему-то теперь кажется, что америка, на деле, не такая уж и гадкая, а пуля, на деле, не дура. голова трещит сильнее, чем левая стопа от обратной отдачи, и ты что и успеваешь, так это толкнуть ее, почему-то к этому готовую, в какую-то невзрачную квартирку, зная, что тут у людей всегда открыты двери — район слишком беден, чтобы что-то держать и что-то воровать. наверное, хозяев нет дома, наверное, горбатятся на эту квартиру где-нибудь на стройках небоскребов в центре, но, подумай, сейчас тебе есть до них дело? спасение своей шкуры стоит в высших приоритетах, а без оружия, без карманных пистолетов, от которых ты оказывался раз за разом в моменты чтения одного из дряхлых блокнотов, это кажется довольно-таки тяжелой задачей. ты вычислял американских солдат, знал по пальцам каждый американский глаз и любую американскую методику, почему-то прекрасно помня именно сейчас, именно в этот момент себя, как оружие в холодной войне. воспоминания, подумать только, не из лучших. и ты сейчас готов вычислять и вспоминать все заново, если бы в голове не орали сирены и глаза не обливались фантомной кровью отвратительного, видимо, чужого запаха, если бы в мертвой руке не проходили электрические импульсы с желания никогда более не видеть кровь или же, наоборот, добить кого-нибудь советскими почти стальными сапогами.
— я не знаю кто ты. я не знаю, какой хвост ты привела за собой и не знаю, сколько людей из-за этого пострадает, — дыши, пожалуйста, только дыши, не выдавай в глазах абсолютный страх и обнаженное непонимание, — но если они пришли за тобой, то, поверь, жертвовать мне не впервой.
пострадают люди. пострадать могут как единицы, так и сотни, и проще бы просто вытащить ее — или себя? — под суд и отправиться обратно, в свои родные чертоги. проще бы просто вернуться назад и убежать, пока шанс спастись не приравнивался к доброму нулю. другой вариант — отсидеть, переждать, а потом, словно по старинке, допытать: себе информация будет в разы дороже, чем группке американских солдат. но голова так болит-колется, изнутри разбивается, пробивая и мысли, и кости, и кожу, и собранную коллекцию газет девяностых годов с еще совсем не цветными рисунками и без красно-синих оков. не смотри на нее, ну пожалуйста, не сейчас, не смотри, держись, оставь-ка свою бурую ненависть на уже трупов или еще не живых. ты толкаешь ее на диван сразу же, дабы скрыть тени в окнах и отсветы по дверям, а сам буквально падаешь на пол рядом, кутая обе руки в давно грязные рукава. ты бы хотел свалить все, что здесь и сейчас на нее, но, может, хватит уже отворачиваться от вины и смотреть сквозь поступки, ведь, подумать только, чьими только останками не были запачканы именно твои чертовы руки. не смотри на нее, зажмурься, закрой рукавами глаза и подумай о чем-то, что относится сейчас к категории «не она». так будет лучше.
  — я не знаю кто ты, но твое имя — наталья, а возрастом ты не так давно перешла восьмой десяток. и у тебя должен быть карманный пистолет и запас с двумя балисонгами по карманам.
еще она, скорее всего, знает о тебе больше тебя, и, наверное, давненько ждала эти слова. наверное, посмеется или приложит больной головой об пол, но почему-то ты знаешь — не бросит.
нет,
кто угодно, но только не тебя и только не она.

женя1

каждый час, недели, дни ты проводишь за одним и тем же занятием - стопки бумаг смешиваются в глазах в единый цвет, голова болит от постоянного умственного напряжения. никто не должен этого видеть, потому что ты - черная вдова, та, кто найдет любого, та, кто доводит каждое свое задание до конца. и ты могла сказать что угодно, пусть это будет пятьсот отставок или действительно запланированное задание, ничто не могло бы отвлечь тебя от навязчивой идеи найти его.
да-да, того самого, кто смотрел на тебя тем взглядом, который ничего не отражает, словно машина. в то время, пока у тебя в голове прошло столько флэшбеков, пока ты отвешивала очередной удар, взгляд баки барнса был пуст. ты признаешь, что такой холодный разум стоит твоей зависти, ведь этот человек сейчас находится в месте, которое известно лишь ему одному, в то время, как ты тратишься на поиски, в которые вкладываешься до самого конца. и снова этот театр, ты даришь окружающим людям фальшивые улыбки, ненастоящие эмоции, ведь навык быть фальшивкой у тебя отточен до мастерства.
и если кто-то, кто знал бы о твоей нынешней деятельности, задал вопрос "зачем?", ты знаешь, что не смогла бы ответить.
зачем?
потому, что этот человек был тебе когда-то ближе всех и ты наплевала даже на то, что была занята тогда, в далеком 54-ом году, надеясь каждую ночь, что он придет? или затем, что половина твоих навыков и приемов, которые есть в твоем арсенале знаний, восполнены лишь благодаря ему, взяты у него, скопированы. в любом бою, в котором вы могли бы встретиться - ты знаешь - вы будете драться одной техникой, одними ударами, но ты ведь все прекрасно понимаешь, наташа. рано или поздно баки барнс, которого ты помнишь и держишь в голове уже больше пятидесяти лет все равно найдет способ победить тебя, потому что присказка "ученики всегда превосходят своих учителей" тут не имеет никакого веса.
итак, ты устала. не смертельно конечно, но это заметно лишь потому, как ты сейчас потираешь ладонями лицо, смотря в светящиеся перед тобой экраны. с того момента, как баки барнс пропал, прошло немного времени, несколько дней, быть может, около недели. за каждый день этого срока ты спала по три часа, просыпалась ночью и не могла заснуть, потому что идея фикс и мысль, что сегодня ты можешь достигнуть цели, поднимала тебя с постели каждый раз, когда ты открывала глаза. и время могло быть два часа, три ночи или четыре - разум издевался над тобой, диктовал, что делать, а ты не спорила, потому что чувствовала нужду в том, чтобы встретить его и поставить над i все точки.
привязанности делают нас слабее. это была одна из причин, по которой ты завидовала барнсу. 54 год был так далеко, казалось бы, но чудился тебе таким недавним на самом деле. если люди могут дальше жить, забыв бывшую пассию спустя год или максимум два, что делать, если человек остается в сердце больше шестидесяти лет?
ведь вас не должно было быть на этом свете по всем фактам. ты должны была умереть от старости, он должен был умереть еще будучи молодым, погибнуть на войне. ведь это в порядке вещей. так живут нормальные люди. так было предначертано вам обоим, если бы не какие-то мелкие факты, если бабочка хаоса не взмахнула крыльями и не перевернула с ног на голову весь ваш мир, всю вашу судьбу, все, что вы когда-либо имели.
но смешно говорить о том, что является нормальным, а что нет, если тебе под девяносто, а ты выглядишь на тридцать. если ты видела существ с других планет, разговаривала с богами. правда, видеть баки барнса в таком же виде, как когда-то, не являлось странным.
страшно было представить, сколько работала эта капсула анабиоза. сколько он пролежал, как Стив, в своих персональных льдах.
мы ненормальные.
смеешься.
мы ненормальные, поэтому ты сейчас все это и делаешь. и ты понимаешь, что все это было не зря, когда на следующий день получаешь на руки все карты. не успевая потешить свое самолюбие, не успевая задуматься о том, как это странно, узнать, что он именно там, все это неважно. это мог быть северный полюс, в самом деле, куда не летят самолеты, до куда так сложно добраться - тебя никогда не останавливали трудности, какими бы они ни были.
поэтому все нужные вещи собраны, вся необходимая информация быстро осела в голове, хоть еще и била изнутри по черепной коробке. твои действия уверенные, как всегда, словно ты в очередной раз играешь чужую роль. тебе стыдно сказать самой себе и признать, что тебя это по-настоящему волнует, что то, что ты сейчас делаешь, придает твоей жизни какого-то впервые четко очерченного смысла. живые эмоции, на которые скупа твоя жизнь, переполняют, это словно глотнуть свежего воздуха.
и вот, ты стоишь посреди людного рынка в окружении худых кричащих людей, но даже такой гам не может отвлечь твоего взгляда от знакомого профиля. что он делает? спрашивает, сколько стоят сливы?
серьезно?
ты видишь мыслительный процесс на его лице. вероятно, познания в местном языке у него такие же, как и у тебя.
и снова эти флэшбеки. за всю свою достаточно продолжительную жизнь ты лишь несколько раз чувствовала, как внутри тебя все рушится, словно твой личный город накрыло цунами или разрушило землетрясением. когда-то тебе говорили - чувствовать такие эмоции честь. когда-то тебе говорили, что любить это тоже честь.
как жаль, что ты не видишь чести в том, чтобы вопреки всем законам и собственным принципам ты, уйдя в самоволку, применила все свои умения, чтобы найти человека, который стал для всех преступником.
как жаль, что тебя это совершенно не волнует.
ты, следуя за ним, не обращаешь внимание на то, сколько толкаешь людей. перед твоими глазами только его затылок, который раз в несколько секунд теряется среди остальных макушек.
пожалуйста, прибавь шаг. если будешь медлить, то лишней работы у тебя будет больше.
понимаю, что это очень тяжело и как тебе страшно. ведь никто никогда не думает о том, что ты будешь чувствовать, когда практически дойдешь до конечной цели. честно, никто никогда к этому не бывает готов.
поэтому пожалуйста, побыстрее.
- барнс?
ты касаешься его плеча, когда догоняешь его на достаточно безлюдной улице за рынком. когда он оборачивается ты чувствуешь себя еще беспомощнее, чем когда бы то ни было.
- баки барнс? - повторяешь ты свой вопрос, смотря ему в лицо. и неважно, что ты там видишь, частички понимания или абсолютное ничто.
привязанности делают нас слабее еще и потому, что мы становимся слепыми.
- ты меня помнишь?

женя2

привязанности делают нас слабыми, привязанности делают нас слепыми, немощными, да-да, ты это прекрасно знаешь, тебе столько раз говорили об этом, ты выучила эту аксиому и, казалось, поверила ей, отпечатала эти слова в голове наизусть. но не смешно ли? ты человек, который может многое, который умеет многое. тебя не учили быть солдатом на поле войны - нет, так говорят лишь те, кто хочет казаться в этом мире хоть чем-то значимым - ты всегда была ничем, тенью, которая видит все и на которую никто не обращает внимание, ты впитываешь все, запоминаешь все, делаешь выводы, подстраиваешься, меняешь тональности, мимику, поведение. ты столько лет была всем, кем угодно, но только не собой. кажется, еще чуть-чуть, и ты забудешь, кто ты на самом деле, эмоции станут фальшивыми на столько, на сколько стала фальшивой в глазах многих ты сама, что значит погибнуть. давай, пытайся раскопать в себе то, что принадлежит только тебе - все свои воспоминания и падения, когда ты чувствовала, что еще немного и ты сломаешься. давай, заставь себя пережить это еще раз, ведь только это делает людей настоящими, живыми, ведь ты не хочешь быть такой же, как тот, кто стоит сейчас прямо напротив тебя?
сделай это, заставь себя пострадать по-человечески хоть разочек, хватит закапывать душу так далеко, как только сможешь, растаптывая ее подошвами сапог. подумай еще раз, быть может, у тебя ничего не получается сделать из тех вещей, которые волнуют именно тебя лишь потому, что ты теряешь себя с каждым днем все больше и больше? ты даже не знаешь, кто ты на самом деле, так чего же, черт возьми, ты хочешь? ты можешь сколько угодно применять свои навыки, которые в тебя заложили, бегать от себя или за кем-то, но во всех твоих действиях не будет и капли чего-то настоящего и стоящего. почувствуй эту ничтожность, ощути ее и перестань потакать окружающему, словно так все и должно быть.
секунда.
прими факт, что все не всегда идет по запланированным тобою правилам. честно, ты далеко не всемогуща, и уж тем более далеко не бог. перестань удивляться, что некоторые вещи даются не с первого раза и не делай самой страшной ошибки - не страдай потому, что все пошло не по шаблону. страдай не по этому. страдай по тому, что действительно трогает, страдай от каждого ощущения чужих пальцев по фибрам внутри груди, от дрожания каждой струны, от каждого ее звука. чувствуешь, что сейчас эти чувства и звуки сплелись в единое целое и ты теряешься потому, что не можешь все разобрать, расставить по полочкам, как ты привыкла? да, да, наслаждайся этим, потому что именно так себя чувствуют люди. теперь ты хоть немного понимаешь то, что происходит на самом деле?
и это было не то же, что тогда, когда ты парировала каждый его удар. признаться честно, ты отлично можешь прятать свои чувства и засовывать их куда поглубже, когда тебе очень надо. но согласись, все то, что ты ощущаешь сейчас, словно возвращает тебя в то самое время, по которому ты тоскуешь больше всего - когда тебе обидно, когда тебе холодно, не в физическом плане, конечно же, когда ты видишь в окружающих одних врагов и задыхаешься от собственного бессилия. да, да! ты на шаг ближе, чувствуй это так сильно, насколько может твоя бедная, потерянная душа.
черт возьми, это именно то, что тебе было нужно, да? теперь ты чувствуешь себя увереннее, ты чувствуешь себя более живой?
потеря.
переходи к следующему акту, дорогая, не стесняйся, в этом безвременье у нас еще много времени. конечно, ты можешь стоять так до тех пор, пока лимит не кончится, смотреть на его лицо, пытаясь там что-то найти зная, что все это априори обречено на провал, пусть ты видишь, что весь твой приход - не говори, что это все, что ты сейчас можешь сделать - делает неприятно, даже не больно. перестань пытаться найти у людей то, что сама с трудом можешь им дать.
конечно, он не поменялся, а с чего бы? пока он не видит в тебе ничего, кроме очередной тени прошлого, которое он не может вспомнить, перед тобой он предстает оформленной и состоявшейся в твоей памяти фигурой. да, волосы немного отросли, да, он стал даже шире в плечах, чем раньше, и взгляд у него по щеньячьему пустой и даже немного молящий, почти сломанный, но трудно с тобой не согласиться, внешне он совершенно аналогичен тому образу, который предстает в твоей памяти несколько чаще, чем тебе бы хотелось. перестань, в самом деле, тебе разрешено страдать, более того, даже велено, но не делай этого лица, в самом деле, тебе ведь не было бы приятно, если бы незнакомый человек давил тем самым на твою жалость?
итак, потеря. ты помнишь тот день, когда ты обо всем узнала? что эти отношения не могли длиться столько, сколько ты себе придумала и вообразила. человек, которого ты любила, который любил тебя, в конце концов, имел своим домом не теплую кровать, а вечером не пил крепкий чай в надежде, что стальные нервы отпустит, как это делала ты, что настоящим его домом была холодная камера анабиоза, в которой он терялся и в которой ты сама столько раз мечтала после побывать, чтобы эти воспоминания оставили тебя хоть на секунду и дали подумать о чем-то другом? ха, это так смешно и нелепо, и, что больше делает комичности в данном случае, ты знаешь это не хуже меня. а тот кусок, который с его потерей как оторвали, думаешь, действительно зарос и восстановился? правда? жаль, а у меня для этого акта были немного иные мысли на этот счет.
но это не отменяет вопроса: ты чувствуешь всю эту силу самообмана, которой ты все эти годы себя кормила, чувствуешь себя грязной, понимаешь, что сколько бы раз ты не стояла под горячим душем эту мерзость не смыть, не избавиться? ты чувствуешь себя ничем и никем? отлично, тогда мы можем перейти к следующему.
понимание.
вот в этом ты сильна, в отличие от многих, которые не могут понять. не могут понять, каким человеком надо быть, что чувствовать, что на самом деле надо делать. за это мгновение, еще до того, как джеймс барнс, выкинув вперед руку, хватает тебя за шею и ты даже не чувствуешь боли тогда, когда ты с громким шумом прикладываешься к стене, ты прошла и поняла многое и ты будешь корить себя за это, потому что так далеко не легче. потому что это не идет по всем правилам и планам; к сожалению, человеческие чувства не поддаются никаким научным объяснениям. и даже если ничего не получится - не будем забегать вперед, конечно, но все таки - ты будешь проклинать себя за это много раз, много дней, быть может, лет - ведь они для тебя ничто по сути - утопать в одеялах, одежде, прятаться за своими настолько привычными масками, которые тебе нетрудно лепить, словно ребенок с пластилином. ты будешь знать, что снова ступила на скользкую дорожку, потому что, дорогая, потому что ты за все эти годы не научилась соглашаться и жить с собой. твои чувства настолько же необъяснимы и забавны, как чувства подростка, который не умеет с ними обращаться, но он живет меньше тебя и ему требуется меньше времени, чтобы склониться перед этим и вступить со своим внутренним миром в гармоничный симбиоз, а что же сделала ты? ты, как обычно, отложила все это на самую дальнюю полку, словно реально верила в то, что это можно закинуть, забросить, жить без образов. неужели ты не поняла до сих пор, что это было глупо и смешно хотя бы после того пережитого внутри тебя хаоса и ужаса, когда ты узнала, что человек, который был тебе больше, чем кто-то, больше, чем какой-то там прохожий или коллега, в глазах иных лишь машина для убийств, которой место в этой небольшой капсуле, в которой не повернешься, не сможешь ничего окинуть взглядом, от которой ты чувствуешь холод, находясь в полуметре от нее?
здравствуй, дорогая, я - часть  тебя, я твоя совесть, душа, что хочешь, но я именно то, что ты давно забыла, забросила, кинула, наплевав, теперь ты чувствуешь? я буду с тобой теперь каждую секунду в отместку за то, что ты сделала, ты будешь помнить о том, что произошло, ты будешь корить себя за такое упущение, с помощью которой я смогла выбраться наружу. ты будешь жить со мной, потому что поверь мне, милая, все, что в нас заложено, не создано для того, чтобы ты закидывала меня на самую дальнюю полку и забыла.
я - твоя боль, я - твой страх, я - твоя ненависть, отчаяние, беспомощность, я - это все твои самые страшные кошмары и, между тем, самые лучшие чувства, пусть это будут любовь, пусть это будет счастье, я - жизнь. я спрошу у тебя еще раз, ты чувствуешь, как начинаешь дышать заново?
ничего не говори, ничего не делай, спасибо еще раз тому самому человеку, металл руки которого ты ощущаешь на своей шее, которая прижимает тебя, казалось бы, слишком сильно, чтобы можно было сказать хоть слово, ты ничего не чувствуешь в этом жесте, никакого тепла, никакой отдачи, все, что ты чувствуешь, это понимание, что за всей этой болью и отчаянием, которые ты чувствуешь прямо сейчас, ты понимаешь - вот он, тот самый оторванный кусок, который ты так успешно хотела чем-то припрятать, выкинув из памяти.
помнит он или не помнит он сделал это второй раз - помог чувствовать, поэтому сделай одолжение, скажи ему хоть что-то на этот, казалось бы, коротенький и простой вопрос.
- тебя зову джеймс барнс, более известный, как баки, рожденный в 25ом году в бруклине. - спокойнее, оторви свой взгляд от этих печальных глаз, которые режут хуже лезвия самого острого ножа. - ты был лучшим другом капитана америки с детства, вы вместе воевали во второй мировой войне, где ты, предположительно, погиб, выпав из поезда в горах. после этого о тебе ничего не было известно, но мы с тобой встретились еще в 54ом, когда ты учил меня рукопашному бою. когда тебя снова поместили в камеру анабиоза, мы больше не виделись.
да, это все, что ты сейчас скажешь, понимая, что ответ на этот вопрос может быть гораздо обширнее. отвечать на это можно было долго, вместив в свою речь все свои чувства, на самом деле, но ты понимаешь, что сказав немного лишнего ты запутаешь его еще больше и все, что было - напрасно, ничего не будет стоить.

женя3

ты задавала себе одни и те же вопросы на протяжении всего времени, начиная именно с той самой секунды, когда ты провожала его взглядом в тот момент, и у тебя болели не только те места, которых он касался, все, каждая часть, молекула, каждый атом болел, все выло в бессилии, с громким скрежетом, каждая частичка души, если она и вправду есть, тогда кричала, надрывая голос внутри твоей головы. оглушала, дизориентировала, путала, пугала, делала больно, тот самый момент, когда ты сам себе становишься самым заклятым врагом и предателем.
забавно, да, как можно начать беспокоиться и вследствие менять приоритеты лишь за секунду без раздумий, без планов и взвешиваний? а ты никогда не позволяла себе дать слабину, лишь вкладывая ее в очередной фальшивый образ так, чтобы было реалистичнее. всегда будь выше, сильнее, умнее, господи, по скольким головам ты прошлась, чтобы стать первой во всем (первой ли?), ты хоть одно лицо вспомнишь, хоть одно имя того, кто пал от твоих действий, пусть и косвенных (или даже нет)? подумай, ведь эти чертовы идеалы, которые двигают вас спасать жизни невинных, сделаны на основе из других смертей, и после этого ты герой? черт, на самом деле ты можешь прямо сейчас предложить этому человеку пойти и спасти мир от воров, маньяков, убийц, пришельцев, и он тоже станет героем даже не смотря на то, скольких людей убил и с каким стеклянным взглядом спускал курок, не обращая внимания на оглушающий звук выстрела, не даже мельком посмотрев на огромную лужу крови, которая текла внутри того, кто жил, жил не хуже, чем ты или он и может больше - имел детей, принимал решения, входил в единый симбиоз вместе со своей женой или мужем, неважно, просто пойми, что этот человек, который бежит и прячется, по всем меркам не хуже тебя самой или кого бы то ни было и честно, тебе так хочется сказать это и сделать так, чтобы он это понял.
потому что сейчас ты смотришь на него, наплевав на все благоразумие, понимая, что ты можешь быть единственной его помехой жить вдали от всех, как он, судя по всему, и хотел, можешь быть единственной зацепкой вспомнить все, и ты не знаешь, какая вероятность перевешивает, но смотришь. думаешь, что это может быть последний раз, а его лицо - то, которое увидишь перед смертью за мгновение до того, как железо сдавит горло, переломает шею, и в любой другой ситуации ты подумала бы, что это совершенно не та кончина, которую ты бы хотела даже не подумав о том, что нет у тебя более близких и родных, с которыми ты хотела бы умереть. тебе не приходится выбирать и, честно говоря, у тебя и нет других вариантов.
понимаешь, что перед смертью лучше сделать хоть что-то хорошее.
спасти барнса, во всяком случае, можно будет отнести к спасению одной потерянной души.
вот он говорит, что знает эту информацию не лучше тебя, наверняка читал исторические статьи, ходил в музеи, где есть его фотографии как погибшего на войне с почестями солдата. тебе интересно, каково это, видеть себя таким, каким ты был десятки лет назад, помнить это, словно это было вчера и быть таким далеким от тех времен так или иначе; смотреть на себя таким, каким ты был десятки лет назад и не помнить, и быть действительно таким далеким от себя того, как ты сейчас действительно чувствуешь. словно твой клон, который имеет твое тело, твою улыбку и взгляд, но совершенно не твой разум. ты не чувствуешь свои когда-то сделанные решения, чувствуя вину за каждое, ты не можешь понять почему, почему все было так и так обернулось, почему именно ты, почему ты это сделал?
п о ч е м у.
ведь это твоя вина и никого не волнует, отдавал ли ты себе отчет в этом или нет. вы живете в мире, где все лезет стенкой на стенку, забывая о прошлом и думая о настоящем, и в твоем случае, наташ, это как нельзя кстати. но только не в случае джеймса барнса, ты это знаешь. ты нашла его так далеко от его настоящего дома, в месте, где палит солнце, где всегда шумно, где воздух давит на легкие, где в глаза летит песок и запах моря, где бегают по улице маленькие полуголые дети, ходят их матери, и в любой другой момент это место было бы так далеко от тебя. даже если ты вернешься сюда когда-нибудь, даже если ты вернешься сюда когда-нибудь с мыслью о том, чтобы всех их спасти ты не задумаешься о том, что этот маленький и худой ребенок, которому  не дашь и семи, может погибнуть, как побочный эффект, как необходимая жертва ради тысяч других людей, таких же обычных, как и многих, и, черт возьми, именно таких, каким ты обычно завидуешь.
здесь жарко, солнце слепит, даже в этом закоулке слышно чьи-то голоса. закрыть бы глаза, поддаться этому течению, прыгнуть в море, растворившись в сини, захлебываясь соленой водой, оседая на дно. возможно когда нибудь, в этой длительной жизни, в которой ты не нашла еще четко очерченный смысл жить, ты сможешь сделать это, ну а пока.
пока ты смотришь на джеймса барнса, он сжимает твое горло так долго, что ты уже не чувствуешь холода металла. ты смотришь на него, он смотрит на тебя и эти взгляды, ты чувствуешь, все никак не могут найти общего контакта. честно говоря такого бы и не случилось, ты ведь понимаешь, что относишься к нему совершенно иначе, чем он к тебе в данный момент, и что бы ты в эту минуту молчания не вкладывала он все равно не поймет это, не вспомнит, этот взгляд не покажется ему таким близким. забавно, что для того, чтобы потерять все чувства, нужно лишь отбить себе память. напрочь. возьми это на заметку, быть может, тебе это когда-нибудь пригодится.
на секунду ты думаешь, что вот оно, принятое им наконец решение, принятое в своем уме, со всей трезвостью, четко взвешенное - чувствуешь на секунду, как тебя сильнее прижимают к горячей, бетонной стене, от которой становится еще жарче, ты уже прощаешься с жизнью. и нет, ты не принимаешь никаких попыток вырваться - это не тот случай, человек напротив тебя не враг, хоть и должен был бы быть, способный лишь присутствием оставить тебя без желания сделаться хоть каким-нибудь оружием, он владеет тобой прямо сейчас, в это мгновение, в эту половину одной несчастной секунды и ты не делаешь никакой попытки поднять руку, словно это лицо и тело может этому удивиться и не проглотит этот жест снова, словно он давным давно к ударам не привыкший.
но вместо того, чтобы вжать твою уже напрягшуюся шею в стену, придушить тебя так же бессердечно, как он убивал во всех своих многочисленных заказах, он отстраняется, делает шаг назад и от неожиданности ты еле держишь себя на ногах, еле заметно оступаясь.
- я расскажу все. - слова застревают и режут, ты откашливаешься. хочешь дотронуться до места, где еще недавно тебя держали к стенке, но ты держишь руки прямо, словно ждущий указаний солдат. - но не здесь. тебе есть, куда пойти?
странный вопрос для человека, который живет тут, но в какой-то момент ты понимаешь, что все заданное тобой вполне логично. воин без имени, без памяти, живущий только сном и чьими-то распоряжениями не может иметь за душой ничего, кроме чувств.
и не успеваешь еще ответить на последующий вопрос, заверить, что нет конечно, никто не мог следить за тобой, ты ведь шпион, ты умеешь заметать следы, быть тенью [а на самом деле ты так наплевала на все, что не сделала для этого ровным счетом ничего], как подскакиваешь на месте, оборачиваешься на шум, столь знакомый, столько раз за все время услышанный. звук убийства, вылетевшей пули, сопровождаемая звуком битого неподалеку стекла.
знай же, что теперь ты будешь виновата во всем на столько же, на сколько виноват он, потому что лишь твои личные причины и побуждения легли в основу чьих-то смертей.
помнишь, как мы говорили, что надо страдать и чувствовать, чтобы быть живой?
ты подашься вперед и толкнешь его, взяв за руку, чтобы он бежал так быстро, чтобы сердце болело и горели ноги, хотя это никогда не помогало против быстрых, свистящих над ушами пуль.
беги быстрее, ищи безлюдное место, чтобы другие не пострадали.
с этой секунды ты заслуживаешь такой всеобъемлющей ненависти, которую только барнс может тебе дать.

женя4

ты бежишь.
и нет времени думать, но чувствуешь, что все моменты последние хрустальные, красивые, столь хрупкие, что можешь разрушить, лишь сильнее надавив - и пройдя через столько незавершенных, затуманенных битв ты останешься ни с чем, как сдавшийся, преклонившийся воин, словно смирившись с концом, с точкой невозврата, отдашь себя течению, которое обязательно выкинет на берег твой бездыханный, синий труп. и будет тебе ветер скользить по лицу, нежно касаясь рыжих прядей, и все это ничего не будет значить. и не посмотришь больше на людей живым, осознанным взглядом, не будут плясать в нем огоньки и цветные отражения, не скажешь ни слова, растворившись в людском гомоне и человеческих надеждах, словно никогда тебя не было, не существовало.
ты бежишь, не ощущаешь под ногами твердой земли, касаешься людских, голых, черных плеч, опаленных и сроднившихся с солнцем. не успеваешь пугаться, слышишь над головой громкий свист пуль, рвущих насквозь воздух, и звуки эти кажутся тебе столь родными и знакомыми, что даже не задыхаешься. вот он, вот он тот момент, снившийся тебе в кошмарах, вспомни, что ты раньше боялась больше всего, сейчас же - просто не принимаешь? когда-то ты боялась стать чем-то болезненным, словно содранная спекшаяся кровь с раны или крик лихорадочного, предателем в людских глазах. пройдя через столько битв, страшнее всего тебе казалось стать истинным врагом народа. восприми на свой счет каждую отнятую жизнь - пусть даже не тобою взятая - прогнись под виной, давай! - согни колени перед богом, сознайся, старайся искупить эти грехи страданием. не понимая, за что цепляться ты могла придумать себе все, что угодно, любую причину, приглушая мысли виски по ночам в огромном количестве, зная, что нет, не сегодня ты будешь шататься, кружить в вертолетах, просто, возможно, не в этой жизни - идешь спать, придавленная к матрасу неосязаемым и таким тяжелым, повторяешь тоже самое несколько раз в году. а лет за твоей спиной уже много, и, вроде, давным давно пора было отойти на покой, но нет.
ты бежишь, слышишь звуки позади, возмущенные голоса окружающих - знаешь, непонятно откуда, но все равно уверена, что человек без памяти не исчезнет, не свернет без тебя в ближайший переулок, не станет тенью или призраком, который растворяется в памяти сразу, как только наступает рассвет. и - сознайся - тебе так приятно осознавать это, даже сейчас, когда не чувствуешь ног, когда легкие готовы разорваться на части, когда воздуха так мало и тебе он кажется слишком душным.
нет, не впадай в мысли о прошлом, только не сейчас - не вспоминай о всем прошедшем когда-то дерьме, пережитом вместе, не думай о том, что все это так похоже на то, что было когда-то. сейчас на кону стоит твоя - и чья-то - жизнь, и все это должно быть свято.
не думай о том, что время сейчас летит для тебя так медленно, не думай, что не видишь впереди хотя бы одного проскока, где можно было бы спрятаться, ведь к этим ощущениям ты давно привыкшая. и лопатки ноют, и коленки, и пульс стучит в висках - знакомые чувства - и вскруживший твою голову адреналин - это для тебя счастье? - от себя самого, как всем известно, не убежишь, да и тебе самой эта истина, а сейчас как никогда, понятна.
беги быстрее, вслушивайся за тем, что сзади, вырежи из головы эти звуки летящих пуль - они лишь помеха и ничего не стоят, вырежи из головы эти воспоминания, переживания за невинных, вырежи это счастье, нам с тобой итак понятно, что ты вечерами будешь сидеть и стараться пришить это или склеить обратно. а из тебя никакая примерная жена или хозяйка - шить ты не умеешь, склеивать что-то и подавно, и все твои попытки вернуть все на места будут испещрены швами и рваными углами, и сколько бы ниток ты не использовала или клейкой ленты - все равно будет заметно, и ты это знаешь.
и ты не жалеешь, что подписалась на это, хотя, согласись, сейчас ты находишься в полной и беспросветной заднице. и это слово такое некрасивое, и стиву не понравилось бы, и ты бы сказала еще что-то хлесткое, более грубое, но залетаешь в помещение, такое же бедное и грязное, как и практически весь этот город, выжимаешь из себя еще силы, чтобы остановиться, опираясь на деревянный - наверняка самодельный - маленький стул. и никого тут нет, и никто не гонит тебя отсюда, разбрасываясь бранной речью вдогонку, воздух тут еще более затхлый, словно в подвале дома из далеких 30ых, где до тебя никто бы не добрался, начиная от семьи или преподавательницы по балету, с которой ты столько раз учила превосходно выходящее у тебя па, ни пуль свист, ни даже человеческих голосов за открытой нараспашку двери.
тут тихо, а все произошедшее напоминает какой-то энергичный, тот самый тип снов, после которых ты просыпаешься еще более избитым и помятым, и кажется, что сейчас ты вот-вот откроешь глаза, проснувшись, скорее, не от рассвета, бьющего в глаза, а от шумного пульса в ушах и на несколько секунд заставшего тебя во сне сонного паралича, свесишь теплые ноги на окоченелый пол, посмотришь в белую стену и выдохнешь, приняв, что тебя в очередной раз застали духи прошлого. а на следующий день ты снова ляжешь в постель и постараешься вернуться туда, где были пули, где был крик испуганных людей, где был человек со стальной рукой и растерянным, несчастным взглядом, и будешь думать, что сегодняшней ночью ты поможешь найти ему путь домой, подставишься под пули обязательно, отпугнешь врагов, чтобы понял, что не один.
самое ужасное, что может произойти в твоей жизни, это неспособность защитить своих близких. и все эти упущения этой ночью ты постаралась бы исправить.
ну а пока ты оборачиваешься, выпрямляя спину с легким хрустом, подходишь немного к нему ближе, слушаешь.
и, господи, с каким ужасом слушаешь его речь - что тебя так сильно испугало? чувства обнаженные, так ясно отображенные на лице - где твой десятками лет накопленный опыт? - не знаешь, что ответить, но чувствуешь острое желание оправдаться. вылить целый поток слов, заверить в своей невиновности - вина на человеке даже тогда, когда он сделал это не нарочно, ты это тоже знаешь - проявить своенравный акт милосердия, сказать, чтобы бежал, исчез, скрылся так тщательно, чтобы даже ты не нашла, хотя ты этого, естественно, не хочешь больше всего на свете. это твой прокол, ты за него в ответе, и осознание этого лишь давит к земле, мимолетное счастье уходит, вина возвращается втройне больше, чем раньше, уже хочешь сказать это, выложить, чтобы хотя бы самой стало легче от чистосердечного, но он откидывает тебя на кресло или диван - неважно.
что ж, явно не сегодня. что ж, явно, что никогда.
посмотри на себя со стороны - ты себя не узнаешь - возьми себя в чертовы руки, приросшие к оружию, с длинными пальцами, сроднившимися с курком, думай, где твоя былая уверенность?
и он чертовски прав, только балисонгов у тебя не два, а один, скрытые по внутренним карманам два складных стилета, две беретты с запасными обоймами, хитро спрятанные, и стоит тебе подумать об этом, как самой становится смешно.
выходить без оружия для тебя уже нонсенс, но на его бы месте ты бы наплевала на это, разобравшись, как подабает, посчитала бы это за хитрый план - прямо таки чувствуешь с каждой минутой, насколько больше ошибок допустила сегодня, м?
и только ты знаешь, что пришла сюда не за войной и уж тем более не за жизнями невинных. только ты знаешь, что сбежать от закона тебя побудила лишь собственная инициатива, с каждой минутой кормящаяся непонятными, нездоровыми чувствами. только ты знаешь, что если бы несколько минут назад он придушил тебя - то пусть, и это кажется таким странным, что ты доверяешь зимнему солдату (в следующий раз зови его, пожалуйста, только по имени) свою жизнь, ни чем ее не защищая. но именно поэтому ты отдаешь ему пистолет и одну запаску, почему-то по-детски доверившись в идею, что одна из пуль в отданной обойме не окажется скоро в твоей голове, отдаешь балисонг, отрывая его практически от сердца лишь из соображений, которые озвучиваешь:
- ты никого из них не убьешь.
и это звучит словно приказ, но на деле - мимикрия приказа надежды. ты не знаешь, кто стрелял, но почему-то допускаешь, что это свои люди, возможно, тот парень, с которым ты здороваешься каждый раз, когда приходишь в штаб, возможно, это та самая амбициозная девушка из бедной семьи, которая добилась всего сама и пошла служить, оставив за спиной семью и живя только мечтами. ты допускаешь это, но это еще не все - тебе вдвое страшнее от того, что ты не знаешь, превратится ли джеймс бьюкенен барнс в оружие для убийства и понимаешь, что совершенно не знаешь принципа его разрушительных действий. и все варианты ответов кажутся тебе с каждым новым все более абсурдным и все более похожим на правду, отгони их, потому что время не вернуть назад - твое оружие уже в других руках и тебе остается лишь верить, что все не пойдет на самотек во время побега или разгара схватки. знаешь, что одна не справишься.
и ты веришь, даже не задумываясь о том, что твоя жизнь может висеть на волоске. самозабвенно так и по-детски веришь, что становится непонятно, навязанные ли это тобой ощущения или действительно жажда доверия изголодавшегося по теплу нутра.
сплозаешь с дивана и устраиваешься около входа в дом. слышишь шаги - надеяться, что пронесет было бы совсем глупо.
- если мы с тобой выберемся отсюда... - нет, не если, а когда. запинаешься, но решаешь не исправляться. - я расскажу тебе все, что знаю. - не нужно быть глупцом, чтобы понимать, что для потерявшего память человека воспоминания - самая ценная ВАЛЮТА. - за еду плачу я.
и впервые за все это длительное, казалось бы, время, тебе получается изобразить какое-то подобие улыбки - не специально, совершенно спонтанно, но в любом случае она тебе представляется то ли вымученной, то ли безумной, в любом случае доверия не внушающей. и ты уже привыкла к этому затхлому воздуху в помещении, привыкла к тому, что под лучами солнца видно пыль - и ее очень, очень много - и тебе кажется, что ты тут уже давно и все не так плохо.
ты не смотришь в его сторону, думая, что так будет лучше для сосредоточенности, каждая твоя мышца ноет в ожидании следующих действий и на крепкие нервы начинает играть набранный опыт и присвоенное годами желание к действию.
ты - такая же машина в чьих-то руках, как и он. ты такая же, по сути своей, виноватая, на тебе огромное количество ошибок, которые люди обычно не прощают, в тебе слишком много личных мотивов, пережитых эмоций. иногда тебе кажется, что ты устаешь жить, как говорят некоторые старики, которым исполняется под 90 и готовятся умирать. иногда тебе кажется, что ты устаешь жить, но не чувствуешь на затылке холодное дыхание смерти.
ты настолько же грешна, как и джеймс барнс, и сейчас, когда ты выносишь локтем челюстной сустав вошедшему незнакомцу, не становишься ни на толику светлее. ты настолько же грешна, как и он, хотя бы потому, что ты разбиваешь этому незнакомцу нос с коленки, даришь ему сотрясение с удара висков о тяжелую подошву твоих сапог. так странно, что их оказывается не слишком много - это, кстати, наводит тебя на мысль о том, что обнаружили тебя далеко не свои люди - всего несколько человек, которые оказываются настолько же поддатыми твоим ударам, словно их никогда не учили настоящему бою.
и хоть ты и не садист, но ты любишь свое дело, не смотря на то, что оно заставило тебя расстаться с нормальной жизнью, забыть о близких и родных и нести в себе свой личный крест из придуманных и не придуманных ситуаций, где ты была виновником и убийцей. ты любишь свое дело, поэтому, не замечая с другой стороны серьезных действий, тебе становится скучно.
обещание, данное себе, ты исполнила - покалеченные, с кровоточащим носом и не слышимым дыханием, были живы. но интересовало тебя не это.
тебя интересовало, прислушался ли к тебе баки барнс.

не герой, но хотел бы быть им, ты стоишь обделенный волей
с миром мнительным вяжешь события, а без них ты по сути — н о л и к.
такое бывает.
не дрожащей рукою — дрожишь, бьешься, воешь своею болью, думая, черт возьми, как же погано все-таки жить. ну давай же, машина, встань и властвуй над телом, над сердцем, сделай так, чтобы глаз не моргнул ни сейчас, ни через секунду-другую — зажмурься — дай почувствовать сталью ноющую в тебе годами иглу. норовящей раной, бьющей изнутри занозой, вскрывающей не под кожей — кости — дай почувствовать. или, ну в конце-то концов, брось. не смотришь в глаза, нет, нет, не смотри, в них и в твоей голове тут же крутятся чужие тела, тут же въедаются в память чьи-то случайно прочитанные прощальные письма, мол, милая, знаешь, а я не вернусь сегодня вечером в десять, или, наверное, купи малышке джекси тот самокат с выставки, она так его хотела, деньги на полке — никто не купил, не пришел, как, в принципе, и должно быть. каждое "должно быть" до сих ты хранится в твоих блокнотах, напоминая о себе не самыми веселыми нотами в моменты сильных душевных переживаний и глубочайшей, неоспоримой ненависти к самому себе. ты помнишь (ни)в(че)с(го)ё: каждый треск, каждый вскрик, каждый вопль простуженной, рухнувшей чьей-то на подоконике лампы, но так яро, отчаянно хочешь забыть. и ведь забыть на деле  так просто, знаешь, по заранее выученным, вызубренным пунктам. достаешь, знаешь, лист в клетку, или, может, в полоску, пишешь маркером, постепенно, как это бывает, вычерчивая букву за буквой: «я и тебя скоро забуду. точка.»
а потом берешь его — такой светлый, беззащитный, хрупкий — и рвешь. на пополам. еще раз. еще. и еще.
это ведь так, черт возьми, просто. и каждый хруст — костей, треск — рвущихся нервов, шелест — несказанных слов: напоминание о том, что бумагу, такую тонкую, такую нежную, слишком легко утилизировать. знаешь, воспоминания выгорят, правда, как портовые крысы, выедят сердце — оставят, быть может, аорту, предсердие — хватит с тебя; каждый бумажный осколок бережно поднеси к горящей внутри себя самого свечке. просто? забыть.
исключить из головы образы, начать, приказать себе с нового понедельника начать жить по-новому, безгрешно, свободно, не думая о лишней осторожности, наверное, как в последний раз, но убивая себя каждым воскресением; пытаясь застрелиться под окнами надоедливой соседки, стараясь повеситься под потолком тех вечно орущих друг на друга близнецов с верхнего подъезда. убивая себя, видеть собственную смерть во сне и на деле уже совсем не бояться ни погаснувших случайно фонарей, ни ярких, но почему-то таких тусклых перед глазами красок. ты не боишься раз за разом подносить к искусанным, порванным губам дуло пистолета и смотреть в зеркало, боясь, или, может, стесняясь нажать курок, обещая, что вот, новый день, что вот, да, сейчас ты уж точно обещаешь себе все исправить. и так каждый раз, каждый раз слово — минором, каждый раз все с начало, каждый раз... знаешь,
такое бывает, когда ты приходишь на выставку, на которую не приходит никто.
больно, да? аж под грудью колит,
хорошо было быть слепым — ты всю жизнь свою строил домик,
от тебя там останется п ы л ь.
это ведь даже не ранит — ни словом, ни вздохом — так, задевает немного, по старой привычке, верно? это так, слова, нервно пущенные в воздух, так, ничто и никак, так. ведь, признайся, просто у нервных клеток уже давно достигнут предел поглощения урона со стороны чересчур сильного противного, у легких — поглощения углекислого газа и смол, но остановиться и перестать уже просто не получается. просто признайся, что нет, совсем не больно, что нет, совсем не страшно и даже почти приятно. признайся. это всего лишь в тысячный раз почувствовать себя лишним — господи, дай хоть момент на отдышку — словно в сотый раз принять свою беспомощность и какую-то абсолютную второсортность. это словно понять себя заново, но, почему-то, совсем не принять. и да, на случай — рубрика 'помоги себе сам' все еще очень востребована и продолжает существовать. посмотри на себя внутри, черт возьми, у тебя ведь не спина — сломанный, острый хребет; не лопатки, но два крыла — что-то внутри так больно, так мерзко шипит ядовито, мол, знаешь, а правда твоя. и она опять, снова смотрит на тебя, так, словно в бой с тобой идти только тем, кто к бою вообще не готов, словно ты — не ты совсем, и нет смысла больше читать между строк. и у тебя ведь, черт, не улыбка, а дикий, чужой оскал, не касания — цепкий, стальной захват; ты киваешь ей, мол, скажешь хоть слово — привет, вот твой закат. смотришь обиженным зверем с непритворной злобой где-то за гранью нелепой попытки ненавидеть.
ты ведь виноват. колким взглядом в самые глаза, сворачивая-выворачивая глазные яблоки, выжигая что-то с самого дна, вкрадчивым шепотом за спиной — нетпожалуйстаяпрошутебятольконеговорисомнойстой — замкнутый круг, заключенный в неровный треугольник отношений, то к себе, от себя, или, быть может, между собой, и голос ее напряженной, горячей струной извлекает из попытки сказать хоть слово каких-то озлобленных волчат, кусает тебя, прошивает насквозь старой, грязной иглой, к который привязан тугой-тугой нитью осколок отболевшей потери. а тебе лучше даже не верить фактам, проще забыть о том, что ты — и она — такая же жертва черно-белой мозаики обстоятельств, оставленной за бортом, где ты отношения к прошлому, вроде бы, уже совсем не имеешь. виноват. взглядом в уже подавно незрячие глаза, обвинительным жестом, вольным, но грубым до боли словом, лишь бы затронуть, задеть, доказать — что ты, на деле, не лучше того, другого, о котором при тебе обычно не говорят. и истины ведь не найти, ни в вине — ты слишком долго живешь, чтобы с такой легкостью шрамы свои тревожить — ни, в вере, пожалуй, тоже. просто так уж, наверное, вышло, что за твое не-совершенство, не-идеальность так и не получается зацепиться, как не получается, наверное, полюбить, попытаться беречь тебя от всего.
виноват. что выжил в войне, которую так давно проиграл. безбожно.
— боишься? — единственное слово выталкивается чересчур сильным давлением кровотока из сердца, плавно, мягко скользит по венам, капиллярам, горчит желчным секретом, давит на самый корень языка, срывается с губ иглой — черной — падает на пол, катится — к ее ли ногам? — останавливается. тяжело в какой-то момент дышать, когда что-то гложет рваной, битой когда-то и кем-то обидой. это ведь просто кажется — давай, выдохни и еще раз попробуй сказать, сделай собственный ход (у нее ведь внутри — честно — что-то болит, вьется, рвется к тебе навстречу), о котором не пожалеть бы спустя несколько тысяч минут. ты по-прежнему пытаешься найти выход из положения. по-прежнему хочешь видеть сны и не чувствовать сути вещей.
и как оно? ну, правдой в глаза? больно или так, чуть-чуть нервы иглой, малость сжать в сталь сердце и отбросить куда-нибудь в грязную бетонную стену? давай, скажи, как?
это, наверное, обидно. сжать в тиски собственные мысли и волком молчать, и смотреть с абсолютной жалостью, с абсолютной невозможностью, с желанием больше покончить с собой, чем стоять в абсолютном бездействии так жалостно ожидая хоть чьего-то содействия. слова рвутся где-то на языке, не долетая до губ: ты убиваешь их где-то в районе между двенадцатью и двух. и нет, прекрати, не выдумывай, это совсем не больно.
— твои руки в крови едва ли меньше моих, — остекленей, заморозь что-то вместо себя и, прошу, не пускай в голос эту противную, мерзкую дрожь. она ведь на деле-то не лучше всех тех, кто пытался показать тебе твое истинное лицо неделями, может, месяцами ранее, когда, вау, смотри, мам, он убил людей. твои глаза, что за семью зеркалами, пусть убивают ее совсем медленно, изучая, ломая что-то в руке, может, ближе к колену, может, в ребре — смакуй, пробуй, чувствуй — как, месть холодна на вкус? подойди к ней ближе, посмотри в самое ядро того, что скрыто от людей, сто смято, замято в сто оков. подойти, схвати, удержи где-то рядом, не отпусти, не дай убежать, не сейчас. игра в «ударь-ка меня побольнее» идет, вроде, давно, но началась только сейчас. — ты умеешь убивать едва ли хуже, чем лгать. посмотри на меня, ната, и скажи, что я не прав. посмотри, черт возьми, на меня. слышишь? смотри. в глаза.
тебе, ха, как ни странно, идти действительно некуда — высунешься, выглянешь — обречешь себя на новое преследование. тебе идти только, может, куда-то в себя, проверить на чистоту собственные когда-то сказанные кем-то слова, проверить новые сводки, почистить парочку несвязанных статей, где прямым текстом мелькает твое имя. тебе бы сделать что-нибудь, что оставит если не ее, то тебя в покое. твой дом давно потерян где-то в попытках найти правду, и твоя правда — вот она, что, не доволен? ты свою правду едва ли не до хрусти кости сжимаешь, прожигаешь чересчур для живого человека холодным, безлюдным взглядом.
она ведь не друг и не враг — никто. просто чистое, но словно давно и кем-то разрисованное полотно, скованное из, может быть, чужой крови и тысячи лишних слов. и все это было слишком безумно или слишком давно. может, забудем?
— и давай, скажи мне, что ненавидишь себя едва ли меньше.
подойди разве что ближе, прижми к стене со всей силы, чтоб ни воздуха, ни вздоха, ни выдоха с нервно трепещущей груди не вышло. не жалей, не щади — а разве она тебя щадила? — просто бей одним только взглядом как-нибудь посильнее и как-нибудь изнутри.она так неласково говорит, ты посмотришь — внутри все заново сживет, сгноит, только вьется и тянется изнутри, это, кажется — стерпится, смолится, не исторгнет гортань ни звука, не возьмут на поруки, ни под руки.
и к ее сердцу нить. колючая, злая нить.